— Не спится? — Курбатов подошел ближе.
— Нет. Думаю.
— О чем?
— Эх, товарищ дорогой, разве расскажешь?..
— А что рассказывать. Разве я не понимаю. О Тане и Марусе думаешь… Потерпи! Расплатимся и за них, и за многих других.
Лебедев минутку помолчал, а потом заговорил так, будто продолжал давно начатый разговор.
— Вот оно как получилось… Война! Жили, трудились, строили, к чему-то стремились, а теперь что? На собственной земле, в собственном доме остаться нельзя. Виселица ждет. Семью бросай. В лесу прячься. Или помирай под пулей.
— Чего это ты о смерти заговорил?
Этот вопрос не то сердито, не то иронически задал Гурьянов, подошедший к ним из темноты.
— Не спится и мне, — пояснил комиссар. — Вышел подышать и услыхал, как чекист Лебедев помирать собирается. Про жизнь думать надо, а ты — о смерти.
— Не о смерти, а о жизни. Как подумаю, все во мне переворачивается. Вот возьми меня, комиссар. — Он впервые назвал Гурьянова на «ты». — Кто я? Прожил еще мало, мне всего двадцать шесть лет от роду. Стал офицером, чекистом, все время возился со всякой нечистью. И чем больше с ней возился, тем сильнее хотелось сделать нашу жизнь солнечной, чистой, светлой — такой, чтобы от радости дух захватывало, чтобы много было у всех счастья и любви… И сейчас я все время про любовь думаю.
Александр Михайлович и Михаил Алексеевич с удивлением слушали тихие быстрые слова Николая, делившегося своими сокровенными мыслями в такое, казалось, неподходящее время. Ночь. Лес. Опасность на каждом шагу. А он — о любви.
— Вы поймите меня… — Лебедев сильнее затянулся и устроился поудобнее. — Все думаю я, достаточно ли мы любили до войны свое дело, свою Россию, свою жизнь? Вот на меря, сознаюсь, редко такое находило. А теперь — будто озарило чем-то новым. И все я теперь вижу по-новому. И работу, и Родину, и семью… И жену по-новому люблю. Сильнее. Крепче. И ребенка, которого ждем… Жена ведь эвакуировалась беременной…
Гурьянов знал Николая Лебедева давно. За годы работы в Угодском Заводе он пригляделся к нему, успел оценить его преданность, честность, высокую принципиальность, готовность без рассуждений выполнить любое поручение, иногда поругивал его за излишнюю поспешность, в общем, знал как толкового, способного офицера. А оказывается, Лебедев не просто хороший и храбрый человек. У него — чудесная, богатая душа.
— Ты прав, Коля. Все теперь ценишь и любишь вдвойне.
— Вот, вот, — обрадовался Лебедев и быстро зашептал, горячо дыша в ухо комиссара: — Именно вдвойне. Вдесятеро. Даже этот богом заброшенный Угодский Завод. Подумаешь — город. До станции — и то тринадцать километров топать надо. А ведь все здесь родное, свое. И ничего не хочу отдавать: ни куска дерева, ни горстки земли…
Он глубоко втянул в себя воздух.
— Бывало, по-мальчишески мечтал я: Угодский Завод разрастется в большой город, станет таким большим и красивым, как… как… Эх, и драться же я буду, — неожиданно закончил он и стиснул руку Курбатова.
После разговора с Лебедевым Александр Михайлович и сам почувствовал себя бодрее и крепче. Что-то новое затеплилось и озарило его. Да, озарило! Лебедев нашел необычное, но верное слово. И Курбатову захотелось, чтобы это волнующее озарение, это чувство вдохновенной приподнятости не покидало его ни на минуту. Так легче будет жить и воевать.
Такие же чувства испытывал и Гурьянов. Сейчас он мог говорить, говорить, но, спохватившись, только вздохнул и прошептал:
— Эх, ребята!..
Прошла ночь. За ней миновал день, трудный день партизанских будней.
Возвратились в лагерь разведчики Токарев и Исаев и сообщили, что Крусов живет там же, где жил раньше, в небольшом собственном домике, недалеко от опушки леса, почти на окраине села. Что же касается Саньки Гнойка, увидеть его разведчикам не довелось. Люди рассказывали, что он живет на квартире в Угодском Заводе, но часто ночует у Крусова, которому покровительствует и которого всячески опекает.
И снова пришла ночь, ночь партизанской мести.
Было уже совсем темно, когда Гурьянов с Лебедевым и Токаревым пошли на выполнение боевого задания. Токарев шагал впереди. Сделав небольшой круг, он вывел товарищей на узкую лесную тропинку, ведущую прямо к селу.
Разведчики донесли точно: домик лесника Крусова, маленький, крепко сбитый, стоял на окраине, несколько поодаль от остальных домов; добраться до него не представляло трудности.
Осторожно, бесшумно перебегая от дерева к дереву, партизаны подошли вплотную к дому. Подошли и притаились. Неожиданно они услышали шум по другую, противоположную сторону дома. Отчетливо доносилось пофыркивание заводимого мотора, мелькал свет автомобильных фар, слышна была немецкая речь, в которую вплетались неразборчивые русские слова.
Что это могло означать?
Приготовив гранаты, по-прежнему хоронясь за деревьями и припадая к земле, партизаны обогнули дом и увидели возле крыльца грузовую машину. И дом, и люди были ярко освещены, словно вырваны из темноты, мощными автомобильными фарами. Вокруг машины суетились немецкие солдаты.
Токарев уже взялся за гранату, но Лебедев остановил его. Голос человека, находившегося в кузове машины и выкрикивавшего оттуда короткие распоряжения на русском языке, показался ему знакомым. Через секунду-другую над высоким бортом машины появилось лицо кричавшего. Это был владелец дома. При свете фар лицо его казалось серым, будто сделанным из плохо отесанного камня.
Теперь уже сам Лебедев рванулся вперед. Ему не терпелось схватить, уничтожить Крусова. Но Гурьянов крепко сжал плечо товарища.
— Санька! — зычно крикнул Крусов. — Куда ты делся, дьявол? Заснул, что ли? Тащи чемоданы, не в гости пришел…
Из дома вышел Александр Вишин, тот, кого Маруся Трифонова назвала «нераздавленной гнидой». Он был одет в немецкую офицерскую форму. На рукаве шинели виднелся паучий знак — свастика, на борте поблескивал какой-то значок.
Видимо, не только Санька Гноек, но и Крусов собирался покинуть свое логово, перебраться в более безопасное место, поближе к хозяевам.
Они что-то упаковывали, складывали, торопились, непрерывно переругивались между собой.
Теперь у Гурьянова отпали последние сомнения — именно у Крусова укрывался Санька. Вместе они выдавали гестапо советских людей. Пусть же партизанская кара падет на их головы. Пусть погибнут, как бешеные собаки, вместе со своими хозяевами.
Нельзя было терять ни минуты. Гурьянов уже собрался отдать приказ: огонь! Но в этот момент произошло такое, о чем впоследствии он не мог вспоминать без отвращения.
Санька Гноек обогнул машину и на какую-то долю секунды оказался в темноте, возле деревьев. И в это мгновение на него молча прыгнул Лебедев. Прыгнул, опрокинул и потащил в лес. Санька Гноек завизжал. Завизжал истошно, пронзительно, изгибаясь всем телом, дергаясь, цепляясь за все, что попадало под руки: за кусты, за траву, за землю.
Ему удалось вырваться из рук Лебедева, и он побежал, вихляя задом, обратно к машине, к немцам. Вслед ему полетели гранаты. Гитлеровцы заметались, закричали, но их крики заглушили очереди из автоматов. Ответные выстрелы были редкими и неточными.
Бой продолжался недолго. Внезапность нападения, гранаты и точный огонь партизанских автоматов решили дело в течение нескольких минут.
Словно привидения, Гурьянов и его друзья так же внезапно и незаметно, как и появились, исчезли в чаще леса. А возле дома лесника еще долго тлела покореженная машина и валялись вражеские трупы в зеленовато-серых мундирах. Среди них был труп Саньки Гнойка. Но и Крусов не ушел от возмездия. Он был впоследствии пойман, изобличен и понес заслуженное наказание.
НОВЫЕ БОЕВЫЕ ДРУЗЬЯ
Секретарь райкома Курбатов уходил из партизанского отряда в город Серпухов, в подпольный окружком партии. Помрачнел, погрустнел секретарь. Ох, как не хотелось ему именно сейчас покидать отряд, но что поделаешь, партийная дисциплина — прежде всего. Окружком уже дважды настойчиво требовал прибыть в Серпухов. Обстановка под Москвой становилась все тревожнее. Предстоял серьезный разговор с глазу на глаз. Больше оттягивать невозможно, надо идти! Не ведал Александр Михайлович, что налет на немецкий гарнизон в Угодском Заводе состоится в самое ближайшее время, что не успеет он обернуться.
Никто не знал, на короткий срок или надолго покидает Александр Михайлович угодских партизан. И сам он из-за этого неведения волновался. Успокаивало и бодрило лишь то, что на месте оставался такой великолепный партизанский вожак, как комиссар Гурьянов. Уж этот свое дело знает и ни в чем не подведет… Он-то уже бывал в Серпухове, даже до МК партии и Мособлисполкома добирался. А теперь пришла очередь его, Курбатова…
